Цвет удумбара

И вот мы видим: в полуденном мареве высокие, сухие качаются травы, а солнце над ними – недостижимое, раскалённое солнце, и самый воздух кажется от жара плотным, упругим, и подёрнут зыбью.

И вот мы видим: жёсткие эти травы расступаются, неведомые эти, нездешние, в рост человека сухие травы расступаются, чтобы открыть нам – семью царственных львов, лежащих в расслабленных, но силой дышащих позах. Две молодые львицы; та, что постарше, цвета раскалённого речного песка, лежит с открытой пастью, дышит жарко, быстро; глаза её полуприкрыты; ужасные клыки видны в этой пасти, но они не опасны сейчас, они вовсе нас не пугают. Только нега, только томность во всех её мышцах. Вторая, темнее и младше, лежит в стороне, закатив глаза, но кончик хвоста с тяжёлой, тёмной кистью жёстких волос ритмично дёргается, поднимая за собой жёлтую пыль. По этому кончику лениво бьёт лапой один из котят, что лежат тут же, в тени львиц. Но игра его уже так натужна, так вяла; вот он забыл поднять лапу в другой раз и так и уснул, завалившись на бок. Другие его братья лежат вповалку под брюхом старшей львицы, но мы их уже не видим – мы видим большого льва с тёмной гривой. Он лежит поодаль, у сильно склонённого, почти сухого и не дающего тени ствола. Его большая, тёмная голова покоится на лапах. Его большая тёмная голова дремлет, но всё слышит; ноздри вздрагивают, и даже сквозь сон он улавливает, как зыблется вокруг расплавленный воздух.

Покой и сила.

Покой и сила в этой саванне, в этом мареве, в этом лежащем звере с большой тёмной головой. Эта большая тёмная голова забирает всё наше зрение, и вот мы уже ничего не видим, только что-то тёмное и большое, тёмное и большое, средоточие покоя и силы, силы и марева, и неведомой жёлтой травы, и воздуха, плотного, как вода, и так же подёрнутого зыбкой.

Смотреть на это можно бы бесконечно.

Но всё рушится в темноту.

И тогда мы тоже рушимся в темноту, распадаемся, разбиваемся на тысячи, на миллионы, на миллиарды я, других, чужих, чуждых – и, открывая глаза, вздрагивая, он уже один силится ухватить, остановить это чувство слитности, единства – а ещё покоя и силы, ускользающее, растворяющееся, как тень, как вода.

Силится удержать, пока дневная часть сознания старается сообразить, что же его разбудило.

Звонок. Телефонный звонок.

Он хватает трубку. Но нет, телефон не звонил, да у него никогда телефон так не звонил.

Звонок. Что за звонок?

Дверной звонок, чёрт побери. Почему он так звонит? А как ему ещё звонить? Просто ни разу не слышал, как звонит здесь дверной звонок.

И вот – всё же – звонит.

Он скатывается с дивана и вываливается в коридор, наполовину ватный, наполовину из лыжных палок.

- Кто?

- К вам.

Голос из-за толщи двери – как из-под толщи воды. В глазке никого.

- Кто?

- К вам. Откройте, Константин Иванович.

Константин Иванович хотел бы озвереть, но на деле он такой ещё нездешний – и качается, и плывёт марево, и качается, шуршит неведомая трава, стоит только прикрыть глаза, - что озвереть не получается. Вместо этого: "Кто?" – упрямо долбит он в третий раз, меж тем как пальцы, не повинуясь логике, сами по себе ищут замок, отпирают дверь.

- Я в трусах, - с неподдельным достоинством объявляет Константин Иванович, качаясь на пороге, как перед пустотой над обрывом, и правда – в одних нежно-сиреневых, боксёрами.

А там бы покой и сила. И львы, и жёлтая зыбь саванн.

Но нет. Там стоит китаец. И, совершенно не смущаясь: "Разрешите проследовать", – ступает в квартиру. На чистейшем, кстати, русском. Без акцента. С одним только лёгким призвуком чуждости языка в невозможном построении фразы, - но потом и это прошло.

- А вы?.. – бормочет Константин Иванович китайцу в спину.

- Я из особого отдела. По особому делу, так что никаких отлагательств. За беспокойство не извиняюсь – наше дело в том и состоит, в некотором смысле.

- В каком же? – издаёт Константин Иванович, пытаясь справиться с ватой во рту.

- Пройдёмте на кухню. Хотя бы. Что же нам, на пороге стоять?

И китаец мягко, но уверенно, по-хозяйски прикрывает дверь, а потом так же, уверенно, поводит рукой в сторону кухни, жестом, и взглядом, и движением подбородка провожая туда Константина Ивановича.

Сели за стол.

- Так вот, дорогой наш, дело особое, поэтому давайте без обиняков. Вы объект, конечно, важный, но задаваться не стоит, поэтому постарайтесь с первых строк включиться. Включаетесь?

- Включаюсь, - послушно кивает Константин Иванович, усилием воли, как икоту, подавляя желание китайца потрогать.

- Хорошо. Итак, за вами было зафиксировано колебание ментального поля по гипер-разряду. Отрицать не стоит, бессмысленно. Мы такие вещи фиксируем безошибочно. Мы и меньшие разряды фиксируем с точностью до метра, между строк, ну а с вами ошибки быть не может. Теперь: у меня полномочие настаивать на передаче ментальной картины со всем прилагающимся психо-эмоциональным следствием на любых – на любых, подчеркну – условиях. От себя добавлю: любые должно понимать широко вплоть до бесконечности, так что стесняться не стоит. Хотите быть президентом земного шара, так и говорите, это в компетенции, единственное, просьба – конкретизируйте максимально, всегда – максимально. Дабы не вышло недоразумений. Ну так и?
Константин Иванович поёрзал на стуле. Он давно ловил себя на желании что-то сделать, кашлянуть, к примеру, или вот хотя бы поёрзать. Отлегло. Но понятней не стало. Вообще всё было как-то странно. До странности странно. Вот он сидит у себя, а напротив – некто, и он его сюда не звал, а тот сидит. И вроде сон уже уходит, хотя такая ещё прозрачность, непрочность в голове сохраняется – от недосыпа, разумеется – но понимания не появляется. Не появляется, даже наоборот: стоит попытаться сосредоточиться на чём-то, на какой-то детали, чтобы включить в голове свет ясности, прожектор разума - и всё вокруг ещё пуще зыбится и разваливается, словно противясь.

Но ведь вот он сидит на кухне, ноги мёрзнут уже и плечи, а напротив него – кто-то.

- Вас как зовут? – спрашивает Константин Иванович неожиданно.

- Ли Ванмо, - быстро ответствует китаец.

- Ага. И вы откуда?

- Особый отдел наблюдения.

- Особый.

- Самый.

- Вот как. Понятно, - кивает Константин Иванович. – А русский, мне интересно, где так складно выучили? В РУДНе так, боюсь, не учат.

- Это, поверьте мне, не самое сложное, с чем приходится сталкиваться.

- Понимаю. Конечно, понимаю.

- К делу же перейдём? – говорит как-то поэтично китаец.

- Да, пожалуй, можно и к делу. А вы чаю не хотите? У меня правда чай такой…

- Сперва к делу, потом можно и чаю.

- Ладно. Как скажете. К делу так к делу. Я, правда… как бы это… если честно, не совсем… что вам от меня нужно?

- Ментаобраз высшего класса. Самого. Того самого. У нас, к сожалению, ещё даже ячейки в классификации нет для такого класса.

- А где я вам его…

- Сон, Константин Иванович, - перебивает китаец, заметно начиная раздражаться. – Сон. Ваш. Лучший. Сон.

- А, - говорит Константин Иванович. – Так бы сразу…
И больше не знает, что сказать. Потому что вновь при попытке сосредоточиться реальность коробится и расползается. Что-то бы сделать, ущипнуть хотя бы, но кого, его или себя? Константин Иванович решить не смог и прикрывает глаза.

А там – покой и сила, и жаркое марево, и отдыхающий прайд. Старшая львица дышит быстро через приоткрытую пасть, и кажется, горячий жар её дыхания может докатиться до нас. Она сглатывает, облизывает жёсткий нос шершавым языком. Глаза её подёрнуты дрёмой, но они открыты, и в них, в чёрных колодцах блестят – покой и сила, покой и сила, покой…

- Прекратите! – слышит тут Константин Иванович и быстро открывает глаза. – Не делайте вид, что не понимаете. – Китайца трясёт. – Это… это уже… ни в какие двери.

- Ворота, - машинально поправляет Константин Иванович, и тут же все звенья реальности, все колёсики, пазлы вошли одно в другое, соединились, и Константину Ивановичу стало хорошо. Нет, не понятно, не привычно, но он вспомнил, на что это похоже: это как войдёшь со света в знакомую, но тёмную комнату, и вздрогнешь, уставившись на нечто, совершенно непонятное, абсолютно не знакомое, какое-то странное, лишённое черт и формы, выпирающее гранями, ломающее пространство, и что это - силишься понять, но не можешь. Но, конечно, уже через секунду понимаешь, что же это, узнаёшь и привязываешь к знакомому миру, к знакомому слову, и оно обретает ясную форму, перестаёт выгибаться и коробиться, занимает место в пространстве и сознании. А ты с опозданием, с сожалением даже понимаешь, что вот этот миг, показавшийся таким пугающе долгим, тот самый, пока мозг лихорадочно выстраивал расцепившиеся связи и подкручивал окуляр зрения, подлаживал, подклеивал, быстро перебирал имена, отыскивая подходящее, - только в этот самый миг из бреши известного на тебя глядел мир-как-он-есть, самый настоящий, сумрачный, неназванный, дикий. И вот тут-то могло что-то действительно случиться, можно было бы даже что-то постичь – но не случалось и не постигалось; вывалившийся кубик реальности быстро и аккуратно задвигался на место, брешь наспех прикрывалась дневным покрывалом, а ты продолжал плыть дальше в потоке известного к известной и наискучнейшей цели.
Но вот покрывало не натягивалось. Оно явно стало мало, и Константин Иванович вдруг с упоительным, щекотным чувством махнул на него рукой – будь что будет. И уставился в лицо Ли Ванмо новыми глазами.

- Так вы, получается, про сон?

Тот быстро, истинно по-китайски закивал.
-

Мой сон. Обычный. Ну, про львов, про Африку.

- Не просто! Не обычный! – Ли Ванмо застонал. – А лучший. Чистейший. Чудеснейший. Сон всех снов.

- Но почему? То есть, в смысле, что в нём такого?

- Подумайте сами. Сейчас в мире живёт семь миллиардов человек. Эти семь миллиардов каждую ночь видят три-пять сновидений в активную фазу. Фазы чередуются, так всего за ночь можно увидеть до трёх десятков сновидений. Помножьте это на семь миллиардов, а сны видят все и всегда, даже слепые, даже умственно отсталые люди, даже те, кто при смерти - эти ещё и больше других, можете мне поверить. Говоря короче, вы получите баснословное число метальных видений - а по сути ментального шлака, который каждые сутки вываливается из человечества. По счастью, большая часть долго не живёт. Другие держатся, но и они не имеют смысла. Вы спросите, почему? Да потому, что они объяснимы. Это дневные образы или образы прошлого. Разрешение проблем и задач. Подсказки подсознания, большая часть из которых канет в туне, забытые, не пригодившись. Ну и так далее, не буду вас утомлять, там более полусотни наименований.

- Я смотрю, вы любите классифицировать, - замечает Константин Иванович.

- Это наша работа, - скромно улыбается Ли Ванмо. – Только поймите, это всё совершенно неважно. Потому что это всё, объяснимое, понятное, не стоит и гроша. Это шлак, отбросы сознания. Тогда как изредка, крайне, чрезвычайно редко появляются экземпляры действительно ценные. Чистые. Не отягощённые связью с реальностью. Они просто являются, как дар. Проблески солнца в пасмурную погоду. Весенние цветы на склоне горы. Прекрасные сами по себе. Ни для чего. Необъяснимые. Невозможные. Но вот именно они – и помощь, и поддержка, и оправдание всему человечеству.

- Прямо таки оправдание? – не верит Константин Иванович.

- Ну да, вы правы. Порой кажется, вас уже ничего не может оправдать. И те не менее… Только мы отвлеклись. Не сбивайте меня: эти вопросы не в моей компетенции.

- Хорошо. Так от меня вы чего хотите? Чтобы я вам этот сон – ну, про львов, про саванну…

- Не надо! – Ванмо бледнеет.

- Чтобы я этот ментаобраз – что? И как?

- Продать. Вы можете его сейчас продать по очень, ну просто очень выгодному курсу – всё против ничего. То есть всё, абсолютно всё, что ни скажете, за это одно – ваш сон.

- Ага. Так-так… А вы его из меня, собственно – как? Ну, фактически.

- А, вас интересует физиологическая сторона вопроса? Поверьте, всё давно отработано и занимает не больше секунды. Совершенно безболезненная процедура. Разве что слегка неприятно, как аллергический чих. С помощью специального аппарата мы сканируем ваш головной мозг…

- Хватит, хватит. Без подробностей. - Константин Иванович быстро прикрывает глаза. Его мутит.

- Не надо? – удивляется китаец. – Но вы же сами…

- Пока – не надо.

- Как скажете. Ещё вопросы у вас остались?

- Да, остались. - Константин Иванович снова открывает глаза. Китаец глядит участливо. – Зачем он вам?

- О, ну это же понятно! Целей много! Во-первых, сохранение. Потому что вам он не нужен, вы его через полчаса забудете – и всё. Вы потому до сих пор и помните, что я здесь, а так уже бы забыли. Во-вторых, классификация, каталогизация, изучение…

- Покупать-то для этого зачем?

- Ради сохранения.

- Я не забуду.

- Вам так кажется.

- Я не забуду, - повторяет Константин Иванович настойчиво.

- Хорошо, - соглашается Ванмочик. – Но человек смертен. А это бесценный дар. И упускать его…

- Почему? Ведь если он пришёл мне, он мой. И нужен только мне, и пусть бы со мной уйдёт.

- Ах, Константин Иванович, Константин Иванович. Вы мыслите мелочно и личностно. Индивидуалистично вы мыслите. Вы всё ещё считаете, что сами существуете как личность, и что этот сон в какой-то мере принадлежит этой самой вашей так называемой личности. Забудьте, Константин Иванович. Давно пора забыть. Этот сон – это небесный цветок удумбара. Вы слышали про такой?

- Читал, кажется, что-то. На днях, в интернете, - говорит Константин Иванович медленно, действительно, припоминая, что читал, и дивясь – надо же, как совпало. - Это ведь про него – что цветёт раз в тысячу лет и предвещает приход Будды?

- В интернете, - кривится Ли Ванмо. – Всё там наврут у вас в интернете. Небесные цветы ничего не могут предвещать. Они – чудо сами по себе. И прекрасны, как есть. Они чистые, чистые от смыслов и логики. Из них не будет плода. Это не тычинки и не пестики. Это чистейшая улыбка бытия, незамутнённое присутствие сущего. Истинная суть вещей, все вещи вмещающая, не являющаяся ни следствием, ни источником, но только сияющей, пульсирующей точкой мироздания. И таковы эти сны. Особые сны. И они так же ничьи, и так же несут в себе нечто, как и не обладают этим. Они – всё-в-себе, поймите вы, Константин Иванович.

- Но ведь тогда вы просто ничего не можете с ними сделать.
Ли Ванмо замер – и вдруг мелко затрясся, будто от беззвучного смеха:

- Вижу – понимаете. Ещё не поняли, но уже начинаете понимать. Ну так вот вам тогда: на высокой горе, на величайшей вершине, в сияющих снегах сидит Царь мира. Он не спит и не бодрствует. Все бренные чередой сновидений проплывают сквозь него. Но вдруг в этой череде появляются вспышки ярче обычного. Рождаются искры. Как будто в душной комнате приоткрыли форточку, и ветер истинного существования врывается внутрь. Но он один знает, что этот ветер допустить нельзя. И он один знает, что эти искры, эти цветы, эти…

- Форточки, - подсунул Константин Иванович.

- Да, спасибо, - кивает Ванмочик, – что они могут быть только у него, с ним.

- Почему же? Раз они – всем…

- Да потому, что никто другой не может понять, как они прекрасны! Не может постичь! Что оно для вас? – Африка, львы. И только Царь мира может понять всю красоту необъяснимого, нелогичного, чистого от связей образа.

- И что же, случалось уже, что их отдавали?

- Конечно. Само собой. Не думаете ли вы, что один такой уродился? – Ли Ванмо осклабился.

- А отдавали - кто?

- Все. – Ванмо рубит рукой воздух.

- Так уж и все?

- Разумеется, все. Подумайте сами: вы получите всё, что попросите. Хотите - семью, жену, уладить всё, жить безбедно? Безбедно – не просто, а так: любая недвижимость по всему миру, любая, хотите – самая большая квартире в Нью-Йорке с панорамным видом на Централ-парк, остров в Тихом океане, яхта, частый авиапарк, своя нефтевышка, алмазы, любые месторождения, ну, космическая станция в придачу. Или же вот: хотите получить признание при жизни, стать знаменитым, написать бестселлер, быть кумиром? Любовь, слава, деньги. Или хотите…

- А ещё вот один вопрос можно? - перебивает его Константин Иванович.

- Да.

- А вот этим вы меня можете сделать? Ну, этим? В сиянии, пурпуре и лотосе на Джомолунгме. Царём мира.

Китаец замолкает. Смотрит. И не сразу говорит:

- Как? То есть… Позвольте… Это ведь… Он один. И он уже есть.

- Есть. Конечно, есть, - кивает Константин Иванович. - И это уже я. Вам понятно?

Но Ли Ванмо не понимает. Ли Ванмо подёрнулся дымкой, вздыбился, фрагменты его двинулись не синхронно: мигает один глаз, дёргается уголок губы, но он не понимает.

- Пока у меня есть этот сон, я – это я. И я - царь мира, - склонившись через стол, тихо и внятно произносит Константин Иванович. – И больше прошу меня не беспокоить. – Он откидывается на стуле.

- Но позвольте… – Ли Ванмо приходит в себя.

- Достаточно. Больше я не хочу.

Константин Иванович поднимается и рукой и движением головы подталкивает агента к выходу.

- Но вы не понимаете, что теряете! Зачем он вам? Что вы с ним делать будете? Ну, расскажете. Ну, запишите. Но зная вас – вы же никогда, ни того, ни другого! Сорвёте и выбросите на помойку этот живой, этот цветок! Вы не знаете, что вы…

Он кричит уже за дверью. Константин Иванович щёлкает замком и проводит ладонью по лицу, будто от усталости. В дверь колотятся.

- Вы не знаете, вы не понимаете, что теряете! – надрывается китаец.

- Зато вы знаете, что я получаю, - говорит тихо Константин Иванович и быстро прикрывает глаза, проверяя с тревогой, здесь ли ещё – и львы, и воздух, и знойная, нездешняя трава. Но они здесь. Дверь, на секунду стихнув, принимается содрогаться от ударов такой силы, какую нельзя ожидать от тщедушного китайца.

- Хватит, - прижав губы к щели, внятно произносит Константин Иванович. – А то позвоню, куда надо, и будете там объяснять про свой особый отдел.

После чего отключает дверной звонок, уходит в комнату, плотно прикрыв дверь, чтобы не слышать ничего из коридора, выключает мобильный и ложится. Много же ты знаешь про меня. Много же ты знаешь про тот ужас, что окружает и накатывает. Про то, как в этом бесконечном потоке бессмысленности и пустоты, проходящем сквозь меня, есть порой только одна отдушина. И если бы ты только знал, каково это, когда всё кругом теряет смысл и названия, когда в мире ужас и бардак, когда бардак и ужас в стране, когда друзья перестают быть друзьями и теряют человеческое обличье, когда любимое дело теряет смысл, а ты – свою в нём потребность, когда мир, в котором ты жил и вырос, вдруг оказывается не тем, как ты думал, а своей противоположностью, когда всё, чем ты жил и во что верил, становится оболганным, и оголтелые толпы носятся со знамёнами, под которыми даже в тени противно, а о том, чтобы их держать, и речи не идёт. Если бы ты только знал, если бы знал. Бренное, смутное существование протекает сквозь меня, и то, что я прозреваю впереди, только сумрачнее и гаже.

И что же остаётся тогда?

Чистое, светлое, небесный цветок удумбара.

Львы в зыбком мареве.

Покой и сила.

Если бы ты только знал. Только знал.

И вот мы видим: тьма сгущается, сжимается, обретает форму головы. Лев открывает глаза, встаёт и уходит.

А за ним старшая львица прикрывает пасть, скрывая страшные свои клыки, поднимается и уходит.

А потом три львёнка, оставшись без мягкого бока, поднимаются на слабые со сна лапы, качаются, озираются и тоже уходят.

И четвёртый, тот самый, который до последнего боролся с дрёмой, вскакивает, бежит им вослед и уходит.

И вот последняя львица, потянувшись, выгнувшись по-кошачьи, встаёт и угрюмой походкой, походкой царя и убийцы, одна, спокойная, скрывается за травой.

И вот мы видим: только зной и марево.

Только зной и трава.

Только небо и уходящие в небо.